Пакистан

В склепах родовой политики нереального государства

December 27, 2011

Недостроенный мавзолей клана Бхутто

1. Мертворожденный и бессмертный

Многие аналитики, наблюдая за выплеском афганского джихада, и помня об историческом уроке развала единой исламской республики Пакистан в 1971 году, прогнозируют неизбежный коллапс этой странной и непонимаемой Западом нации.

При этом, как правило, забывается о том, что исторический монстр, подобный единому мусульманскому Пакистану, существовавшему до отделения Бангладеш, в любом случае не имел шансов на выживание. Этому способствовали не только сильные расовые и языковые отличия двух Пакистанов – Западного и Восточного, но и тот факт, что они были разделены 1600 км враждебной индийской территории. Трагедией был не сам факт развала страны, а то, что из-за него пролились моря крови.

Западный Пакистан, по сравнению с единым Пакистаном образца 1971 года – гораздо более естественное государственное образование, народы которого обладают, хотя бы и в ограниченной степени, некоторой совместной историей, культурой и характеризуются весьма заметным этническим, межплеменным переплетением.

Само название страны – искусственно. Его придумал в 1933 году мусульманский студент, учившийся в Британии, Рехмат Али. Али таким термином попытался определить ту северо-западную часть тогдашней британской индийской империи, на которой предполагалось создать государство мусульман. Речь шла о территориях, населенных пенджабцами, кашмирцами, пуштунами, сикхами и белуджами. “Пак” на урду означает “чистый”, и “Пакистан”, таким образом, означает “”страна чистоты”.

Те, кто выдумали слово и государство, не принимали в расчет мусульман Бенгалии. Определенно, даже после создания объединенного государства пенджабцы и пуштуны, доминировавшие в Западном Пакистане, не представляли себе бенгальцев (население будущей Бангладеш) в качестве равноправных граждан исламской республики, но даже как братьев-мусульман, и разделяли в отношении бенгальцев большинство расовых предрассудков с британцами.

Сам язык, на котором выдуман Пакистан не является родным для большинства населяющих его племен и народов. Урду происходит от тюркского “орда” и означает военную базу, лагерь. Урду – военный диалект мусульманских завоевателей индийского субконтинента в средневековье – смесь хинду, тюркских языков и фарси. На этом языке никогда не говорили мусульмане Бенгалии, и, точно также, никогда не говорили те народы, что населяют современный Пакистан.

Это был язык мусульман центральной части Империи Могулов, с центрами в Дели, Агре, Бхопале и Хайдерабаде, глубоко в сердце нынешней Индии.

Урду – государственный язык Пакистана, государственной системы образования, национальных газет и киноиндустрии, но дома на нем говорят только мохаджиры – мусульманские беженцы из Индии и их потомки (7% населения страны).

В то же время, географически современный Пакистан – далеко не то мертворожденное чудовище, каковым был старый Пакистан 1947-71 годов. Географическое единство Западного Пакистана, в некоторых аспектах, имеет тысячелетнюю историю и представляет собой ни что иное, как долину реки Инд, плюс окружающие горы, пустыни и болота. В гораздо большей степени, чем большинство постколониальных государств, Пакистан обладает чем-то вроде хребта географической логики и единства. Более, того, населяющие страну народности и племена живут бок о бок на протяжении многих веков и приняли ислам, по крайней мере, несколько столетий назад.

Коренным отличием пакистанского общества от общества западного, а также от традиционных западных представлений об обществе является тот факт, что практически каждый житель страны обладатель нескольких “идентичностей”. Исключением являются только некоторые, наиболее крайние, исламисты, и некоторые армейские офицеры – но ни в коем случае не большинство ни тех, ни других.

Один из молодых пакистанцев объяснил французскому исследователю Анатолю Левину эту проблему на пальцах: “Если я сегодня запрыгну на ящик и начнут проповедовать революцию, на меня посмотрят, как на идиота. Вся страна скажет – Смотри-ка, он же пенджабец, мы не можем идти за ним. Пенджабцы скажут – да как с ним можно связываться, он же джат, затем джаты скажут – но он же не из нашего бирадири (локальное родовое объединение). Даже в моей родной деревне половина найдет, чем поддержать аргументы против: я не могу следовать за ним – его бабушка побила моего дядю и отобрала его землю. Если вы начнете проповедовать исламскую революцию, большинство отвернется от вас, потому что в разных частях страны проповедуют разные формы ислама и почитают разных святых. Поэтому поймите, что мы, пакистанцы, не можем объединиться под знаменами революции – мы в принципе не можем объединиться ни под какими знаменами”.

Такое положение вещей характеризует не только Пакистан, но, в большей или меньшей степени, весь Ближний Восток и выражается в арабской поговорке: “Я – против моего брата, я и мой брат – против кузенов, я и моя семья – против бирадари, я и мой бирадари – против других бирадари”. Иногда к этому добавляется “И Пакистан – против всего мира”.

Именно поэтому все попытки объединить пакистанцев под религиозным, политическим или национальным лозунгом всегда выливались в создание новой системы “политического родства” (распределения государственных постов, покровительства и субсидий среди членов своей семьи, клана, этнической группы) , встряской системы государственного патронажа.

Это, в свою очередь, уводит массы от радикализма в участие в пакистанской политической системе, своеобразие которой заключается в том, что она вертится вокруг упомянутого патронажа – и это характерно и при гражданских, и при военных правительствах. 

Фундаментальный политический факт жизни Пакистана заключается в том, что государство, кем бы оно не представлялось – слабо, в то время как общество (общества) – необыкновенно сильны. Представитель любой группы, имеющей хоть какое-то влияние, пользуется им для ограбления государства, получения патронажа и поблажек, обращения закона и бюрократии на свою сторону. Наиболее красочной иллюстрацией такого положения вещей является убийственный, в глазах любого современного финансиста факт – менее 1% населения страны платит подоходный налог. Крупные латифундисты в принципе не платят никаких прямых налогов. Среди пакистанских налоговиков распространена шутка: “Если бы кто-либо относился бы в этой стране к налогам серьезно, у меня была бы самая ужасная работа в мире, но на данный момент моя работа – самая простая и приятная”.

Слабость государства заходит в Пакистане гораздо дальше, чем может себе представить житель относительно цивилизованной страны. Государство как таковое, в очень малой степени влияет на жизнь жителей страны, на решение их ежедневных проблем, на предоставление социальных услуг и на обеспечение их личной безопасности. Наличие судьи, полицейского и чиновника создают видимость существования государства, но большую часть времени люди работают, а иногда и убивают друг друга по своему собственному разумению, или по просьбе или требованию того, кто в данный конкретный момент в данном конкретном месте располагает наибольшим влиянием.

Один из колониальных администраторов британской Индии сэр Томас Матклиф описывал индийские деревни как “маленькие республики”, с собственной юридической системой, финансами и законами, платящими “государству” только ту, дань, которую можно из них выжать грубой силой.

Эта независимость, хотя и несколько сжавшаяся с 19-го века, продолжает существовать, если не на уровне деревни, то на уровне общин и общества в целом. Основой ее являются умопомрачительные по сложности системы кровного родства, проникающие во все сферы пакистанской жизни. Возможно, что наиболее чудным термином, отражающим диковинную смесь демократии, традиции и иерархии в родовых системах Южной Азии является термин, с которым вы обращаетесь к персоне, занимающей положение, которое может помочь или навредить вам, с просьбой о защите или помощи : “Бхай-Сахиб” –”Брат-Владыка”.

Система родовых связей является ключевым моментом в определении причин слабости пакистанского государства, и, одновременно, его удивительной устойчивости и живучести. Поскольку псевдофеодальные элиты опираются для поддержания своего могущества не только на богатство, но и на клан, на взаимопереплетающуюся систему родственных отношений, именно родство играет главную роль в стабильности доминирования и латифундистских кланов, и городских боссов.

Родство, до определенной степени, понуждает имущие классы нести ответственность за происходящее, и смягчает, хотя и ограниченно, классовое господство. Именно родственные сети являются главной причиной того, что в Пакистане весьма низок рейтинг неравенства, и родство – главная антиреволюционная сила, идет ли речь о революции социальной или о революции исламской.

Важность родовых связей имеет свои корни в чувстве (которое, в зависимости от конкретных обстоятельств и степени родства может быть очень сильным или очень слабым) коллективной солидарности ради достижения общей цели или в защиты. Это чувство связано не только с преследованием сиюминутной материальной выгоды, но мощным коллективным чувством чести и престижа (иззат) или стыда. Чувство коллективной чести среди рода наиболее драматически выражается в предотвращении или наказании любого сексуального проступка женщинами клана, но оно же работает для повышения экономической мощи или престижа группы.

Эта культурная система настолько сильна, что может заставить отца убить любимую дочь – не только за любовную историю или беременность вне брака, но даже за то, что она без позволения вышла замуж за пределами данной родственной сети. Вряд ли в мире существует более сильная социальная система, чем эта. Британский исследователь Элисон Шоу указывает на то, что примером ее мощи и гибкости является тот факт, что она выжила – уже больше, чем полвека, после того, как ее привили на казалось бы, совершенно неподходящем и инородном теле Британии.

Шоу пишет: “Семьи в Оксфорде рассматриваются в качестве форпостов больших семей, кланов в Пакистане, которые были заброшены в Британию трудовой миграцией. В Британии ярко выражен паттерн поселения рядом с членами своего клана – который совершенно аналогичен паттерну более ранних миграций на индийском субконтиненте”.

Защита чести или интересов родовой группы, как правило, перевешивает лояльность к партии, государству или к любому коду профессиональной этики, и не только среди рядовых пакистанцев, но среди большинства политиков и чиновников. Поэтом очень важно осознать, что большая часть пакистанской коррупции – результат не отсутствия ценностей (как это обычно случается на Западе), а приверженности к древней лояльности семье и клану.

Поскольку родовые группы являются наиболее мощными силами общества, это неизбежно отражается в политической системе. Так же как и в других странах Южной Азии, большинство пакистанских политических партий – династические предприятия. Народная партия Пакистана представляет клан Бхутто. Пакистанская Мусульманская Лига (Наваз) – представляет семейство Шариф, Национальная Партия Авами – клан Вали Хан.

Локальные политические группировки, основа мощи этих организаций, базируются на династических связях. Именно этим объясняется феномен женщин, вроде Беназир Бхутто, на самой верхушке консервативного и сугубо мужского тела пакистанской политики. Она оказалась наверху благодаря сложной и случайной игре правил наследования, и ее положение ровным счетом ничего не говорит о положении рядовой пакистанской женщины, точно также, как царствование королевы Елизаветы в конце 16-го века ничего не значило, в смысле прав и свобод, для женщины британской.

Единственный институт, который в какой-то степени противостоит мощи родовых связей – армия. Она, однако, может рассматриваться в качестве отдельного “суперклана”, служащего коллективным интересам своих членов за счет государства и общества. Некоторые указывают также и на то, что армия, в определенной степени, образована вдоль линий древнего родства пуштунских и пенджабских кланов.

Если важность родовых связей пережила искусственный перенос на земли Британии, неудивителен тот факт, что точно также она пережила урбанизацию в самом Пакистане.

Именно из-за родовой лояльности пакистанское общество, скорее всего, достаточно сильно для предотвращения любого вида исламской революции. Она же является причиной того, что любая, даже наиболее благородная и хорошо продуманная попытка реформ будет похоронена. В этом смысле очень важно взаимопереплетение сельской знати и политических, экономических и криминальных боссов в городах. Непрерывность связей достигается посредством взаимных браков внутри родовой и клановой группы.

Брак между родственниками необходим для поддержания силы, стабильности и солидарности внутри родовой группы и нейтрализации влияния на нее внешних воздействий. Потрясающим примером являются пакистанцы Восточного Оксфорда. По данным 2000 года (50 лет после начала колонизации) 59% пакистанцев Оксфорда женились на двоюродных сестрах, как правило, вывезенных из Пакистана. Шоу так характеризует этот феномен: “Высокий статус является не только плодом богатства, нажитого в бизнесе, но и уважения внутри общины (поддержание стиля жизни “ашраф” (достойного)). Человек заслуживает уважения, если он соблюдает свои родственные обязательства. Большинство семей Восточного Оксфорда получили статус не благодаря аккумуляции богатств и социальной мобильности, но благодаря бракам внутри семей. Для них брак их детей с детьми собственных братьев и сестер в Пакистане является важнейшим символом чести и уважения, публичным заявлением о том, что даже континенты не могут разделить семьи и заставить забыть их о взаимных обязательствах”.

Это объясняет уникальный и непонятый Западом характер пакистанской политики. Никакая внешняя смена режима, правительства или формы правления не произвела реальных изменений в глубинных структурах пакистанской политики, потому что корни этих структур – в группах и обязательствах, которые, до сего момента, изменялись темпах изменений ледникового периода.